ВНЕЗАПНО :))))

[sagonna]

Название: Хоть что-то
Канон: Greedfall
Размер: драббл, 870 слов
Пейринг/Персонажи: фем!де Сарде / Константин д`Орсей
Категория: гет
Жанр: ангст, так и не доползший по стеклу до PWP
Рейтинг: R
Краткое содержание: Они всегда, сколько Женевьева себя помнит, были вместе; как Константин может исчезнуть бесследно, а она – остаться без него?

Губы Константина сухие и потрескавшиеся; когда Женевьева подносит к ним чашку, то не может перестать думать о запекшейся земляной корке на свежей могиле. Но сегодня ему лучше: он долго и жадно пьет, а потом садится, откинувшись на взбитые ею подушки. Он еще не начал меняться – кожа чистая, только под глазами залегли отечные темные полукружья. Можно попробовать убедить себя, что это утро не отличается от остальных, когда она приходила выхаживать Константина после гулянки, а он капризничал и жаловался, что умирает.

Только сейчас он действительно умирает.

– Дай мне зеркало.

Тон требовательный, почти обычный: Константин всегда пекся о своей внешности, но она научилась распознавать в его голосе опасные подрагивающие нотки. Если вслушиваться в них, можно вновь услышать отчаянный крик: «Я не хочу умирать! Не хочу, не хочу, не хочу! Я слишком молод!», поэтому важно передать ему зеркальце, не замешкавшись, сделав вид, что рука подрагивает только из-за тяжести металлической оправы.

– Я и так могу сказать тебе, как ты выглядишь. Как лентяй. Заспавшийся симпатичный лентяй.

Константин жадно изучает свое отражение.

– Какая жалость. А я-то надеялся, что уже сегодня смогу отпугнуть своим видом Курсийона. У него когда-нибудь закончатся бумаги на подпись?

Дребезжание почти исчезает. Константин улыбается ей, а она улыбается ему – и может поклясться, что сейчас они думают об одном и том же: а вдруг это просто ошибка? Наверняка у черной крови должно быть другое объяснение, какая-то местная болезнь, никто не болеет малихором на благословенном Тир-Фради... Но они оба слишком долго следили, то с неверием, то с нарастающим ужасом, за симптомами ее матери, чтобы сейчас обмануться.

Улыбка Константина меркнет; сначала Женевьеве кажется, что он прочел и эту мысль, но потом она понимает, что он всего лишь разглядывает ее дорожный костюм.

– Ты уезжаешь? Далеко?

Раньше ей хотелось дать ему затрещину за эти обиженные интонации маленького ребенка, теперь же – сгрести в охапку и сжимать в объятиях, уговаривая не тосковать и не бояться; потому что она тоже боится; потому что мечтает сбежать из дворца наместника в самый дальний уголок острова; потому что не хочет вернуться и найти Константина с изуродованным багровыми и черными пятнами лицом, глядящего в стену слепыми бельмами.

– Да, дела в Хикмете, – произносит она половину – малую часть – ничего из того, что хочет сказать на самом деле. – Постараюсь вернуться к исходу месяца. Не скучай.

– Ах, милая кузина, – Константин качает головой, и его улыбка вновь расцветает. – Никогда не сдаешься?

На самом деле, это уже не имеет ничего общего с упорством; скорее уж, ее поиски – оборотная сторона отчаяния, но невозможно сказать об этом Константину. Он столько раз шутил, что им стоило бы обменяться именами: ему больше подходит ее, морское, напоминающее о колыхании волн, а она могла бы стать константой его жизни. Разумеется, не стоило принимать эту болтовню всерьез... но они всегда, сколько Женевьева себя помнит, были вместе; как Константин может исчезнуть бесследно, а она – остаться без него?

Она все-таки сгребает его за кружева ночной рубахи и подтягивает к себе, целует – вернее, тычется губами – куда придется. Кожа пергаментная, даже щетина кажется ломкой, словно сухостой. Когда Женевьева находит его губы своими, кожица на них трескается, и рот наполняет вкус крови и чего-то сладкого, гнилостного – еще один признак болезни. Порыв отпрянуть возникает так же неожиданно, как и желание прижаться, но рука Константина ложится на затылок, и Женевьева сдерживает себя, не отстраняясь. Позволяя уже ему целовать ее, она торопливо расстегивает пуговицы на вороте рубахи, просовывает под нее руку и ненавидит себя за то, что чувствует облегчение от того, что кожа на груди влажная от испарины, почти обычная на ощупь. Она не знает, смогла бы ласкать живую мумию, а так мало времени осталось до того, как любое прикосновение начнет причинять Константину боль.

В прошлый раз он прямо спросил, не ложится ли она с ним просто из жалости, и Женевьеве с трудом удалось уйти от ответа. Может быть, это действительно жалость. Она не знает. Любимым Константин был для нее гораздо дольше, чем любовником, а страсть – слово из прошлой жизни, где все были здоровы и полны надежд; сейчас же они жмутся друг к другу, как перепуганные дети. Скорее всего, поэтому Константин не повторяет свой вопрос, а она торопливо избавляется от одежды негнущимися пальцами.

Он лихорадочно нежен, но слишком много черных мыслей роится в голове, обволакивая, словно приторный запах болезни, чтобы она таяла, как прежде, под его руками. Женевьеве немного больно, когда Константин входит в нее, но она стискивает зубы и глядит в потолок поверх его плеча, ероша слежавшиеся волосы на его затылке. Константин все равно не продержится долго, и удовольствие уже неважно – еще одна отвратительная мысль в копилку прочих, почти такая же отвратительная, как то, что она на самом деле пытается получить от него. Украсть.

Она не позволяет Константину отстраниться в последний момент, оплетает его ногами, впивается ногтями в лопатки, пока он содрогается, изливаясь в нее до последней капли, и продолжает лежать, придавленная обмякшим тяжелым телом, бормочет что-то, сама не понимая что, поглаживает, будто извиняясь, его спину.

Ощущая внутри себя его семя.

Это безумие – пытаться зачать ребенка от больного малихором. Иногда Женевьева надеется, что у нее ничего не выйдет, так же страстно, как в другие дни мечтает об удаче. Она хочет, чтобы все было иначе, но о слово «все» можно только колотиться, как мухе о стекло. Она может только брести по следу шепотков и невнятных слухов о панацее, расспрашивать, преследовать, возвращаться в Новую Серену и долго медлить, прежде чем подняться к Константину. И брать везде хоть что-то.